Статья: ВОПРОСЫ ДАТИРОВОК СТИХОТВОРЕНИЙ И. А. БУНИНА В НАУЧНОМ СОБРАНИИ СОЧИНЕНИЙ (2024)

Цель статьи рассмотреть функционирование фольклорных и мифологических образов в цикле стихотворений Бальмонта «Золотой обруч», который является частью книги «Мое ей» (1923). В статье выделяется три категории фольклорных и мифологических образов это образы драгоценных камней и металлов, растительные образы и образы народной жизни (атрибутика календарно-обрядового фольклора). Научная новизна исследования определяется фокусированием внимания на том, какие смысловые возможности открываются для поэзии, обращающейся к жанровой форме сонета, включающего в себя фольклорные и мифологические образы. Это, прежде всего, возможность поделиться с читателем своим взглядом на цикличную природу бытия, реставрировать мифы народной жизни, филигранно соединяя их с личными переживаниями лирического героя. Полученные результаты исследования показали, что жанровая форма сонета выбрана поэтом не случайно она позволяет причудливо соединять образы природной жизни, призванные отразить глубину представлений человека о жизни и смерти, воспроизвести мир как соединение вещественного и невещественного, бытового и бытийного. В венке сонетов гармонично соседствуют образы календарно-обрядовой поэзии, отсылки и аллюзии к библейским сюжетам и образам. Проявляя христианское смирение перед Господом, лирический герой Бальмонта видит истину в образе жизни древнего славянина, знавшего магическую силу драгоценных металлов, камней, деревьев, трав, воспринимавшего дары природы и земли как настоящий клад, сокровищницу народа, и следовавшего ритму народной жизни (народному календарю, праздникам, народному быту).

Обращение к поставленной проблеме обусловлено важностью понимания роли дома в обществе. Во второй половине XIX в., когда происходили изменения традиционных представлений о доме и семье, разрушались старые устои, в сознании русских революционеров идея дома вызывала противоречия. Сюжетную основу рассказа составляет эпизод из жизни революционерки Морозовой, описанный молодым жандармом, сопровождавшим политзаключенную к месту ее поселения. Ключевое внимание уделяется изображению личности главной героини-«политички» и ее конвоира, взаимодействие которых приводит к характерной для России парадоксальной ситуации. Устанавливается, что художественный конфликт произведения имеет в своем основании прежде всего не противоборство человека и системы, а противоположность аксиологических позиций главных героев. Анализируется художественная реализация истинного и ложного дома в восприятии главной героини. Определяется, что особое место в художественной структуре рассказа занимает топос дома, представленный в различных версиях, актуализирующих важнейшие философские, духовно-нравственные смыслы. Короленко показывает, как в сознании молодых людей конца XIX в. Дом во всех семантических значениях лишается своего главного места как общечеловеческая ценность. В финале образ утраченного родового гнезда Морозовых коррелирует с картиной разрушающегося под воздействием социального бесправия и радикальных идей патриархального мира России, которая для всех в равной степени остается одним общим Домом.

Статья посвящена вопросам взаимодействия категорий герой и сюжет в условиях развившейся в творчестве Достоевского «полифонической» (М. М. Бахтин) формы. В поэтике Достоевского мы видим отказ от характера как стержневой основы эстетического отражения человека и сюжетостроения, то есть от четкой связанности определенного кругозора с определенным героем. Эмоции и страсти по-прежнему охватывают персонажей Достоевского, но никогда не конституируют их. Поскольку писателя интересует жизнь персонажа, то Достоевский не фреймирует свои фигуры неподвижной, неизменной маской, то есть характером, последний остается номинацией, подвергающейся испытанию и зачастую слому. Равным образом в произведениях Достоевского не определяет сущность персонажа и литературная традиция, поскольку в сюжетах данного писателя традиционные фабулы часто оказываются под вопросом или переписанными. Отсутствием отчетливых характеров и бесконечными играми с фабулой, как подчеркивал С. С. Аверинцев, отличается от европейской литературы ближневосточная словесность. Достоевский был внимательным читателем Библии и по-видимому, заимствовал ключевые элементы ее поэтики и характерологии, так что герои Достоевского созвучны библейским. Общность, впрочем, отнюдь не выливается в прецедентность библейских фабул по отношению к сюжетам Достоевского. Эстетическое пространство Достоевского оказывается непреодолимо вариативным, где схожесть с библейскими и светскими фигурами намекает на прецедент, оставляя последний в качестве возможности. Такое видение героев Достоевским органично находит воплощение в полифонической поэтике.

Ранняя повесть Ф. М. Достоевского «Двойник» не раз становилась предметом ожесточенных споров о смысле как отдельных художественных приемов, так и всей сюжетной линии в целом. Причем наиболее проблематичным для интерпретации представляется непосредственно феномен двойничества главного героя повести, г-на Голядкина. В настоящее время преобладают две точки зрения, объясняющие двойничество героя. Согласно первой точке зрения, двойничество г-на Голядкина оказывается поэтическим приемом, служащим для усиления остросоциальной мотивировки повести. В другой расхожей трактовке двойничество героя понимается лишь как симптом его шизофрении, а сам Достоевский в таком случае оказывается художником психопатологий. При этом, обе точки зрения совершенно игнорируют саму идею повести, которая, без всяких сомнений, имеет глубоко философские основания. В этой связи данная статья представляет собой попытку выявить и определить откровенно игнорируемую идею повести, благодаря которой только и становится понятен подлинно философский смысл двойничества г-на Голядкина. Для этого в исследовании проводится подробный текстологический анализ наиболее значимых для уяснения подлинного смысла двойничества героя моментов повести, которым, как правило, не уделяется должного внимания. Разбор этих моментов позволяет автору составить наиболее правдоподобное объяснение той двоякой роли, которую играет двойник г-на Голядкина, а также определить подлинный экзистенциальный смысл самой ситуации двойничества, в которой оказался герой повести.

Цель нашей работы рассмотреть вопрос о возможности верного следования судьбе героем «Песни о вещем Олеге» А. С. Пушкина. Новизна исследования состоит в том, что в нем осуществляется переход от определения «вины» князя к пониманию заложенного в тексте «намека» о том, каким можно было бы представить правильный путь героя, «захваченного судьбой» в понимании В. Н. Топорова. Рассматривается широкий спектр сложившихся на сегодняшний день объяснений причин гибели героя «Песни». Проводятся параллели между стихотворением А. С. Пушкина и трагедией «Царь Эдип» Софокла, отмечается сходство диалогов вещего Олега с волхвом и Эдипа с прорицателем Тиресием. Также в статье развивается мысль о реализации в «Песни» «трагедии познания». Ложное толкование Олегом слов волхва связывается с «уединенным сознанием» героя. Рассматривается общее отношение А. С. Пушкина к вопросу о роке и предопределении: в понимании поэта, следование судьбе может быть сопряжено с нравственной победой над ней и сохранением внутренней свободы. Автор статьи приходит к выводу о том, что вещий Олег отказывается от героического пути. Он предает друга, желая уйти от смерти, называет хазар неразумными, но при этом теряет разум сам, когда обвиняет волхва и демонстрирует обманчивую очевидность несбывшегося пророчества. В качестве альтернативы гордому и потому ложному пути князя рассматривается положительный образ преодоления рока носителями «конвергентного сознания» главными героями в былине «Три поездки Ильи Муромца» и в романе «Капитанская дочка» А. С. Пушкина.

На материале стихотворения «Монастырь на Казбеке» (1829) исследуются особенности образно-словесной экспликации ценностных доминант картины мира А. С. Пушкина. Демонстрируется, что содержательное пространство произведения структурирует аксиологическая вертикаль «природа - человек - Бог», сопрягающая ценности видимого мира - символизируемую Казбеком величественную красоту природы, и ценности мира невидимого - воплощенную в образе монастыря тайну человеческой души, обращенной к Богу как ценности Абсолютной. Смыслообразующим центром, в котором объединяются внешние образы и их внутреннее, умозрительное бытие, выступает локус неба - вольная вышина, к которой обращена жизнь души лирического героя в ее «движении и стремлении» (ср. А. Ф. Лосев). На языковом уровне актуализация аксиологических смыслов стихотворения происходит в рамках единого вертикального контекста, который намечается библейской аллюзией монастырь - ковчег, представляющей собой «смысловой ключ» к пониманию авторского замысла. В образе монастыря на Казбеке невидимое и невыразимое становится «реально присутствующим, видимым и действующим» (В. Н. Лосский). Существуя во времени, монастырь предстает непричастным переменам и пребывает в том настоящем, которое, не имея измерения и длительности, являет собой откровение вечности. Делается вывод, что ценности-идеалы, символически воплощенные в стихотворении А. С. Пушкина, представляют собой «тончайшие и острейшие инструменты» (А. Ф. Лосев) для противодействия множественным манипуляциям в сфере культуры, направленным на деформацию русской национальной аксиосферы.

Статья посвящена некоторым подробностям, касающимся литературного объединения при Сухопутном шляхетном кадетском корпусе. Оно известно под названием «Общество любителей русской словесности»: в середине XVIII в. собрания этой группы посещали известные литераторы и просветители (А. П. Сумароков, М. М. Херасков, И. П. Елагин), а также военные деятели (А. В. Суворов, П. А. Румянцев-Задунайский, Н. В. Репнин). Как отмечал ряд исследователей, это был первый известный литературный кружок в России, при этом сколь-нибудь подробных данных о его деятельности не сохранилось. Одним из немногих источников о работе общества является фрагмент книги С. Н. Глинки «Очерки жизни и избранные сочинения А. П. Сумарокова», появившейся в 1841 г. и с тех пор не переизданной. Ее автор состоял в дружеских отношениях с участником «Общества любителей русской словесности» М. М. Херасковым, чьи рассказы о Сумарокове и его литературном окружении послужили основой для текста Глинки - особенно в части, касающейся «Общества». В этой связи разбирается вопрос о «ненадежности» этой книги как источника и приводятся аргументы в пользу того, что в данном случае рассказчик заслуживает доверия. Отдельно затрагивается сюжет с издававшимся при кадетском корпусе журналом «Праздное время в пользу употребленное» (1759-1760 гг.), поскольку большинство его создателей и сотрудников были участниками «Общества». Проанализированные данные позволяют судить о том, как функционировало «Общество любителей русской словесности» и почему с него началась традиция формирования литературных объединений в России, продолжающаяся по сей день и потому требующая более подробного изучения.

Статья ставит целью исследовать один из источников такого своеобразного явления, как нарратив мертвеца, или постум-нарратив, т. е. повествование персонажа, который в условной реальности внутреннего мира произведения представлен как персонаж мертвый. Утверждается, что в античной словесности определяются три источника постум-нарратива: жанры путешествия в загробный мир, диалога на пороге (или диалога мертвецов) и эпитафии. В статье подробно разбираются первые два из этих источников на материале ряда произведений Лукиана Самосатского, которые станут «моделью» «хождения в потусторонний мир» как самостоятельного жанра, наделенного рядом структурных особенностей, наследовавшихся в дальнейшем. Доказывается, что постум-нарратив в своих истоках связан с самим генезисом наррации, поскольку, согласно О. М. Фрейденберг, наррация возникает в тот момент, когда прошлое отделяется от настоящего, этот мир от потустороннего. Сопоставляются темы и мотивы лукиановских «диалогов мертвецов» и современных постум-нарративных текстов. Выявляется, что современный «нарратив мертвеца» в аспектах мотивно-сюжетной структуры и модуса высказывания (по преимуществу сатирического) в огромной степени наследует «диалогам на пороге» Лукиана. При этом в современных произведениях не путешествие на тот свет заключается в рамки диалога мертвецов, а напротив, диалоги мертвецов оказываются частью такого путешествия. Кроме того, в текстах такого типа в основном решаются вопросы, характерные для постмодернизма: вопрос испытания метафизической картины мира с ее онто-тео-телео-логоцентризмом, вопрос о необходимости освободиться от власти абсолюта, поставить под сомнение «наличие» абсолютной истины. Рассказчик-мертвец осознается как парадоксальное явление (чего у Лукиана нет), с помощью которого удобно разрабатывать идеи децентрированного субъекта и децентрированного дискурса, деструкцию личности персонажа как психологически и социально детерминированного характера и пересматривать понятие «автора» как самотождественного голоса и инстанции власти.

Цель статьи представить обзор китайских исследований за последние 30 лет, посвященных вопросам формирования и развития русской семиотики. Освещается интерес китайских ученых к русским семиотическим традициям в русле трех главных направлений. Первое посвящено истории становления семиотики, второе формированию ее фундаментальных основ, третье теориям российских ученых. На начальных этапах исследования китайские авторы обратились к периодизации истории русской семиотики, выделяя от трех до шести этапов ее формирования и развития. Позже они дополнили исследования стадиальности русской семиотики анализом теоретических работ ее известных представителей: П. А. Флоренского, Е. Н. Трубецкого, П. Г. Богатырёва, Р. О. Якобсона, М. М. Бахтина, Б. А. Успенского, Ю. М. Лотмана, Вяч. Вс. Иванова и др. При этом сами китайские ученые отмечают, что изучение концепций русских ученых идет неравномерно: наибольшее внимание уделяется работам М. М. Бахтина и Ю. М. Лотмана, практически не изучены исследования современных ученых-семиотиков. В целом китайские ученые сходятся во мнении, что русская семиотика, претерпев ряд эволюционных процессов, в основном развивается в русле мировой семиотики XX в., движущейся от структурализма к генеративизму, далее к функционализму и когнитивизму. Кроме того, китайские ученые проявляют повышенный интерес к методам и подходам, которые использует русская семиотика. Авторы статьи приходят к выводу, что анализ китайских работ по изучению русской семиотики выявляет еще не освещенные вопросы в этой области, что свидетельствует о перспективах исследования.

В статье рассматривается концепция барочного этоса Боливара Эчеверрии, ее истоки и предпосылки в контексте барочных теорий Латинской Америки и поисков континентальной идентичности. Концепция барочного этоса не только развитие «классических» концепций Х. Лесамы Лимы и А. Карпентьера или представлений о необарокко С. Сардуя. Эта вполне самостоятельная теория охватывает практически все сферы культуры. Роль идеологической базы для концепции Эчеверрии, имеющей генетические связи с философией экзистенциализма и неомарксизма, сыграло учение об этосах немецкого философа Б. Хюбнера, которое эквадорско-мексиканский философ совместил со своими представлениями о разных моделях общества, обозначив каждую из четырех рассмотренных моделей названием одного из исторических стилей в искусстве. В результате выстроилась система этосов: «реалистический» (связанный с современным потребительским обществом и базирующийся на протестантской этике), «романтический» (зиждущийся на вере в возможности человека, воплотившейся в культе сильной личности, и особом взгляде на государственность), «классический» (с заведомо предопределенными социальными ролями и функциями) и «барочный», с точки зрения Эчеверрии, противопоставленный всем предыдущим и являющийся специфическим этосом Латинской Америки. Эчеверрия соединяет особенности стиля барокко, во многом опираясь на трактовку В. Беньямина (театральность, внутренняя противоречивость, многообразие), с опытом создания латиноамериканских барочных концепций и выводит из этого особую латиноамериканскую жизненную философию.

Статья посвящена анализу помет М. М. Бахтина в книге «Поэтика сюжета и жанра» О. М. Фрейденберг. Авторы исследуют экземпляр книги, находящийся в Научной библиотеке им. М. М. Бахтина Мордовского государственного университета. По имеющемуся формуляру было установлено, что именно этот экземпляр книги ученый читал осенью 1936 г., сразу по приезде в Саранск, и именно в ходе работы с ним Бахтин составил конспекты, сохранившиеся в его архиве. Цель нашей статьи -исследование всей совокупности бахтинских маргиналий на страницах «Поэтики сюжета и жанра» в контексте актуальной для Бахтина проблематики 1930-х - 1960-х гг., и выявление наиболее показательных примеров. Авторы подчеркивают, что изучение бахтинских маргиналий в последние годы вызывает заметный исследовательский интерес и приобретает особую значимость, поскольку позволяет не только зафиксировать круг реальных источников идей и трудов Бахтина, но и отчасти реконструировать процесс работы ученого над теми или иными изданиями, визуализировать и представить степень внимания и характер осмысления конкретного фрагмента, то есть заглянуть в лабораторию мыслителя. В первой части статьи авторы сосредоточились на анализе помет Бахтина в двух первых разделах книги («Проблема работы и ее литература», «Долитературный период сюжета и жанра»). В круг внимания Бахтина попадают конкретные сюжеты, цитаты из научной литературы, примеры из греческих и римских фольклорных и литературных источников. Однако наибольший интерес ученого (что подтверждается количеством отчеркиваний) вызывают фрагменты книги Фрейденберг, непосредственно перекликающиеся с проблематикой бахтинских работ этого времени - возникновение и развитие словесных жанров, взаимоотношения героя и его слова, в том числе - направленного на себя самого, проблемы смеха и связанная с ним трансформация фольклорной комики в античном романе.

В статье идет речь о сакральной природе творчества, которое на протяжении многих веков соотносилось с божественной инстанцией (в отличие от ремесленного мастерства, доступного человеку). Теоретическая категория творчества рассматривается в диахронии ее осмысления и культивирования. Ключевая роль в истории художественного творчества принадлежит философской эстетике (А. Баумгартен, И. Кант, Ф. Шеллинг и др.), совершившей открытие творческой природы «высокого» искусства. На фундаменте этого открытия в сфере художественного письма сформировалась так называемая «классическая художественность», категорически отделяемая от легковесной беллетристики и иллюстративно-образной публицистики. Исторический кризис культурообразующей (начиная с эпохи Гёте и романтиков) эгоцентрической ментальности на рубеже XIX и XX вв. проявляется, в частности, и как разочарование в творческой виртуальности воображенных миров, как кризис эстетического творчества, вступающего в период девальвации и деградации. В статье указываются две ветви утраты творческого аспекта художественного письма: социалистический реализм и авангардизм, перерастающий в постмодернизм. Однако, если рассматривать творчество не как азартную игру в поисках удачи (бестселлера), но как одну из форм человеческого существования, одну из ноосфер личностной самореализации - наряду с трудом, познанием, нравственностью, - то следует признать, что творчество существовало в культуре задолго до его открытия эстетикой (в том числе дорефлективное творчество, продуктами которого явились первобытные мифы) и продолжает существовать в наше время, хотя и утратив корректное теоретическое осмысление.